Великий вывих

Я обещал Вам, товарищ Читатель, разговор о советском фильме "Большая семья" в целом, - и, кажется, подходящее время для него пришло. Теперь я постараюсь меньше внимания уделять различиям, - как малозаметным, так и бросающимся в глаза, - между фильмом и романом "Журбины" (хотя совсем не останавливаться на них не получится, эта книга, всё-таки, стала для "Большой семьи" литературной основой), и больше - собственно происходящему на экране. Но начну, всё-таки, именно с этих различий, - с того, что, по-моему, все их объединяет.

При работе над "Большой семьей" сценаристы очень многое изменили, по сравнению с книгой: инженер Антон Журбин, по проекту которого перестраивается кораблестроительный завод, в книге - инвалид войны ("Уйдя на фронт, в первые же месяцы войны, в боях под Москвой, он потерял ногу. После госпиталя вернулся домой и крепко загрустил. С протезом не полезешь в тесные отсеки, не спрыгнешь, как бывало, с одной палубы на другую сквозь узкий люк, не пройдешь по обледенелым лесам. Долго тогда думали, как быть, долго совещались, и семейный совет порешил в конце концов: учиться Антону, и если уж учиться, то непременно на инженера"), а в фильме он уверенно (даже намёка на последствия ранений нет) перемещается на двух ногах; обстоятельства появления на заводе инженера Зины Ивановой в книге совершенно другие (в "заводскую семью" её, по сути дела, вводит Алексей Журбин... из сюжета фильма история их знакомства аккуратно вырезана, их отношения между собой вообще, толком, не показаны); фразу про "с кувалдой в руках — да по цепям, по цепям!" в книге говорит не Илья Матвеевич Журбин, а его товарищ Александр Александрович Басманов (и плакат с рабочим, сбивающим цепи с земного шара, он при этом разговоре вспоминает, но дарит его Алексею значительно позже, - в самом конце книги, - и при других обстоятельствах)... и так далее. Некоторые из этих изменений можно списать на то, что киноплёнка не резиновая (например, если бы сценаристы взялись раскрывать отношения Алексея и Зины, - им пришлось бы встраивать в фильм и линию её личных, а не только деловых, отношений с Виктором Журбиным, а две пары "несчастных влюбленных" на один фильм, видимо, было уже через край), но другие трудно объяснить чем-то иным, кроме сознательного вредительства.
Переходя, наконец, к смыслам, вольно или невольно вплетённым в ткань "Большой семьи", я хотел бы остановиться на двух персонажах, - одном главном и одном как бы второстепенном (но чрезвычайно важном, во всяком случае для книги). Начну с Ильи Матвеевича Журбина. Как я уже говорил, это должен бы быть богатырский образ, и если Алексей Журбин - Алёша Попович, то Илья Журбин, вне всяких сомнений (хотя в русских былинах такого и не было), - Илья Муромец. Помимо возникшего на страницах "Журбиных" рядом с ним образа печки, в романе есть и ещё одно указание, для совсем внимательных читателей. Дело в том, что Илья Муромец в русских былинах (единственный из всей "большой тройки"), - богатырь не простой, а святой... и одна из героинь романа, как бы невзначай, произносит:

"Послушать ваших! Они у тебя вроде святых, ничего вокруг не замечают. Знаю я вас, Журбиных"

("Журбины", Глава 7, Часть 1)

Это "они у тебя вроде святых" относится, как бы, ко всей семье Журбиных, - но из контекста ясно, что прежде всего эти слова характеризуют именно Илью Матвеевича. К слову, в фильме примерно то же: "вы... ну, вроде святых, ничего вокруг не замечаете!", - произносит Лидия Журбина, и именно от неё старшее (точнее, среднее, поскольку старшее - это дед Матвей) поколение Журбиных узнаёт о том, что Алексей не бросал Катю; в общем и целом, кстати, образ жены Виктора Журбина, по ходу повествования ставшей его бывшей женой, сценаристы сделали более симпатичным, чем в романе (например, на её "отношения на стороне" в кино имеется лишь намёк, из которого: "За мной один человек ухаживает", - даже невозможно понять, сделала ли сама Лидиякакие-то шаги навстречу ухажёру)... из-за чего её горестные упрёки, направленные против всей рабочей семьи Журбиных в целом, выглядят болееобоснованными.

Казалось бы, на роль советского Ильи Муромца был удачно подобран актёр (в 1956 году, через два года после выхода "Большой семьи", Борис Андреев сыграл Илью Муромца в одноимённом фильме... да и предшествовавшие работы могли дать надежду на то, что нужный образ на экране будет создан), но...

Всё-таки, ещё раз вспомню книгу. Книжный Илья Матвеевич Журбин нередко, - даже весьма часто, - шумел... но это были, всё-таки, всплески на общем фоне. Экранный Илья Матвеевич спокойно, кажется, не говорит вообще. Не знаю, было это исполнением пожелания сценаристов или проявлением сложившейся к тому времени актёрской манеры, - зато знаю твёрдо, что если последнее, то утверждать этого актёра на эту роль было просто-напросто нельзя. Чтобы было понятно, о чём я. Характерный эпизод из фильма, почти полностью воспроизводящий книжный:

Почти... вот только кое-что в книге, всё-таки, было принципиально по-другому:

"Александру Александровичу казалось, что новая техника, новая технология сомнут его, из почтенного, прославленного мастера он превратится в подмастерье, которого будут терпеть на стапелях только во имя его прежних заслуг, во имя его старости. Потерпят, потерпят — не век же терпеть! — и дадут отставку. Стоит ли дожидаться этого? Не уйти ли подобру-поздорову работать в док, где ремонтируют старые корабли? Там клепка, там все привычное, знакомое, родное. Там его не затолкают, там, там место старому мастеру — со старыми кораблями. Старики меж собой поладят.

— Еще передумаешь, — сказал Илья Матвеевич. — А не передумаешь — начнешь потом рвать на себе волосенки.

— Мне рвать нечего! — Александр Александрович дернул себя за жиденькую седую прядку над виском.

— Я тебя не отпущу! — по-другому заговорил Илья Матвеевич. — Такой мастер — и на ремонт! Кто позволит?

— Иван Степанович позволит. Он понимает.

— Как рассуждаешь! Хочешь дезертировать с трудового фронта? Ты, коммунист!

— И коммунисты, Илюша, стареют. И вообще, я по-коммунистически рассуждаю. Старое должно уступать дорогу новому.

— Старое — когда оно уже отжило, когда мешает. Ты отжил, что ли?

— Отжил не отжил, а место свое понимаю. Как ты его не поймешь, удивляюсь. Умный ведь человек.

Александр Александрович ожидал, видимо, что Илья Матвеевич скажет ему: «Правильно, Саня. Старики мы. Пойдем вместе на ремонт. Никогда не разлучались, и теперь нас не разлучат. Мы еще себя покажем. Наша слава еще не погасла». Но слова его произвели совсем другое действие. Илью Матвеевича возмутили намеки на то, что он должен уйти со стапелей.

— Раскаркался, что ворона перед дождем! — ответил Илья Матвеевич, глядя в окно. — Противно слушать.

Они не встали друг перед другом боевыми петухами, не вскричали: «Товарищ Басманов!» «Товарищ Журбин!», после чего опять пришли бы в согласие и дружбу. Они даже не шевельнулись, не повысили голоса. Так тихо, без шума они еще никогда не спорили"

("Журбины", Глава 12)

Весь разговор двух старых мастеров должен был проходить тихо, без шума, - но на экране они переходят на крик. В общем и целом, Илья Матвеевич на экране выглядит неуравновешенным, - настолько, что, пересматривая фильм, я так и не смог найти ответ на вопрос, как такого человека вообще допустили к работе с современной техникой на стратегическом, "взрывоопасном" производстве.

Если все вышеописанные недостатки образа Ильи Журбина можно, при желании, списать на актерскую манеру Бориса Андреева (хотя я бы не торопился так поступать), - то последующие, гораздо более существенные, целиком на совести сценаристов. Ясно, повторюсь, что киноплёнка - не резиновая, и тем не менее: если книжный Илья Журбин строил корабли, - то киношный "строит"... исключительно косяки, которые стоят впритык и громоздятся друг на друга. Вот, какие действия совершает Илья Журбин на экране: "изобретает" и защищает устаревший, опасный для рабочих метод работы над кораблем; обвиняет(несправедливо, что в фильме показано яснее некуда) своего сына Алексея в "затее" с "днем знатного стахановца", - а потом и (уже совсем без оснований) в подлости по отношению к Кате... собственно говоря, всё. То есть, он совершает и ещё одно действие, как бы выбивающееся из этого ряда: идёт в учение к Зине Ивановой, - но об этом следует сказать отдельно, прочие же его действия на экране таковы. Всё это сопровождается рассуждениями об опыте старых мастеров (эта часть рассуждений плавно переходит в самолюбование) и... особой исторической роли рабочего класса. Как должен зритель, даже не отдавая себе в этом отчёта, воспринимать эти словеса о величии рабочего человека - большой вопрос... хотя нет, не вопрос. А если кто-то из зрителей, всё-таки, не понял, то само повествование, своей собственной логикой, ему подскажет:

В книге, разумеется, этого подзатыльника не было и быть не могло, - об ответственности Ильи Матвеевича за распад семьи Виктора Журбина и Лидии там говорил не его отец Матвей Дорофеевич, а его брат Василий Матвеевич, книжный Добрыня Никитич, оказавшийся при экранизации среди "архитектурных излишеств"... но в книге много чего не было. Вот и этот диалог между Ильей Матвеевичем и его сыном Антоном о "дедовских" методах работы выглядел совершенно иначе:

"Игорь прислушивался. Он узнал из дальнейшего разговора, что корабль, который строился на стапеле Ильи Матвеевича, по первоначальному проекту был предназначен для грузового плавания в северных широтах. Среди зимы, когда основные узлы корпуса уже были собраны, министерство потребовало изменить конструкцию корабля, сделать ее более прочной.

Конструкторское решение нашли: одним из его элементов была дополнительная обшивка. Но сборщики стали в тупик — как эту обшивку осуществить? Рассверлить в корпусе уже поставленные заклейки, — конечно, пустяк. Взял электрическое сверло и рассверливай. А дальше? Как сделать, чтобы эти отверстия совпали с отверстиями в новых листах? Корпусная мастерская, как Илья Матвеевич и рассказал Антону, предлагала поджать дополнительные листы к днищу и сверлить сразу через два листа изнутри корпуса. Так бы, наверно, и сделали, да Илья Матвеевич засомневался: не долгая ли это будет песня, и решил посоветоваться с Антоном.

— Лист корабельной стали, Антоша, — говорил он, — дорогая штука. В копеечку обойдется твой эксперимент в случае неудачи. Лучше уж делать, как корпусная мастерская советует: сверлить изнутри. Точность — куда тебе! Отверстия, старые и новые, факт, совпадут. Сболчивай, вставляй заклепки и клепай.

— Да ведь стыдно так работать в наше время! — убеждал Антон. — Сверловщик там, в междудонном пространстве, где высоты менее метра да продольных, поперечных пересечений сколько, — в крюк согнуться должен. Предположим, наши ребята и на это пойдут. Но мы-то, руководители, на такие дедовские приемы идти не имеем права.

— Работа кропотливая, согласен. Зато безошибочная, — продолжал свое Илья Матвеевич.

— Безошибочная! На что безошибочней летать на аэроплане днем: землю видно, не собьешься. А вот надо, так летают и ночью. Если одних безошибочных, как ты говоришь, способов держаться, далеко мы не уедем, отец.

— Хорошо, — согласился Илья Матвеевич зло. — Я безошибочных способов не держусь. Берешься сделать расчеты — делай!

— Значит, так, — заговорил Антон, шурша карандашом по бумаге. — Имеем точку на плоскости… Ее надо перенести на другую плоскость, с тем чтобы…

— Не спеши, — остановил его Илья Матвеевич. — Во-первых, плоскости нет, лист с погибью…"

("Журбины", Глава 4, Часть 3)

В книге, повторюсь, был старый кораблестроитель Илья Журбин, - а на экране зрители увидели неуравновешенного производителя разнообразных косяков... и к тому же, воинствующего неуча, поскольку в течение большей части фильма Илья Матвеевич, при одном намёке на необходимость учиться, начинает кричать особенно громко. В итоге он, правда, как уже говорилось выше, "сдается", - но... с одной стороны, на экране это, вроде бы, показано, а с другой, в то же время, нет. Во-первых, в фильме сделано смысловое ударение на том, как Илья Матвеевич скрывал свои походы к инженеру Зине Ивановой, "маскируя" их под визиты в баню и хождения на рыбалку; во-вторых, в фильме так и не показано, как Илья Матвеевич не то, что учится, но хотя бы просто читает; в-третьих, наконец, ближе к самому концу Зина на экране "отчитывает" Илью Матвеевича за неявку на занятия... в общем, зрительское впечатление об Илье Журбине, как воинствующем неуче, вряд ли может исправиться...

... ну, а рассуждения экранного Ильи Журбина о величии рабочего класса, соответственно, начинают играть новыми красками.

В книге раздражение у Ильи Матвеевича вызывала не сама мысль об учёбе, а необходимость обращаться за помощью к другим. Он пытался учиться сам: "Вновь он задумался о Титове — не о том, каким Илья Матвеевич представлял себе талантливого кораблестроителя, не о практике Титове — нет, о другом, изображенном в книге академика Крылова. Он ужо давно следовал примеру крыловского Титова и не первый месяц тайком от Агафьи Карповны, когда она уснет, просиживал по ночам над учебниками Тони. Но поступал он не во всем по примеру Титова. Титов не стеснялся обращаться за помощью к инженерам — он, Илья Матвеевич, ни к кому еще не обращался. И получается: география, история, биология — просто, читай да запоминай, а математика и физика — их сам не больно раскусишь, помощь нужна", - осознал, что сам как следует выучиться не сможет и, в конце концов, переборов себя, пошёл в ученики. Вообще, все три книжных богатыря, - Илья Матвеевич, Василий Матвеевич и Алексей, - вступают в бой не с ворогами, а с самими собой, точнее даже с собственной гордыней: Илья Матвеевич побеждает своё нежелание быть обучаемым другими, Василий Матвеевич идёт на "позорную" должность заведующего клубом и перестраивает работу заведения, Алексей... разбирается в себе, что, в конце концов, полностью меняет и его самого, и его отношения с другими людьми (развитие его отношений с Катей и овладение профессией сварщика - важные составляющие общего, но лишь части). Показать такое на экране трудно, - но это не было поводом показывать советскому зрителю неуравновешенного зрелого рабочего и молодого рабочего, не могущего твёрдо стоять на ногах, в качестве образов-символов (тех самых, которые, извиняюсь за выражение, входят в подкорку).

Оставим теперь богатырей, - и перейдём к образу совершенно не богатырскому. Инженер Евсей Константинович Скобелев - не положительный герой; по ходу книжного повествования он совершает много таких поступков, которые лучше бы было не делать, - а говорит неправильного ещё больше. Но... он - герой-инструкция, герой-подсказка. В отличие от положительного героя, который в социалистическом реализме обязательно берётся из жизни (при этом, само собой, в его образе присутствует и вымышленное, но если этого вымышленного становится больше, чем объективно должно быть, зритель или читатель на раз распознаёт обман), герой-инструкция, будучи похожим на реальных людей (узнаваемым), в каком-то отношении ведёт себя (постоянно или с некоторого момента) так, как его реальные "прототипы" себя, скорее всего, никогда бы не повели... во всяком случае, без подсказки. Собственно, для того он, герой-инструкция, и нужен: чтобы подтолкнуть тех, кто начнёт узнавать в нём себя, к правильным (соответствующим интересам пролетарской революции и социалистического строительства) действиям.

На страницах книги именно Скобелеву выпадает дать Вениамину Семеновичу (не просто отрицательному герою, но чудовищу, со всеми задатками контрреволюционера) силовой отпор. И хотя окружающие осуждают его за это:

"В кабинет Жукова Скобелев постарался войти с видом скромным, но мужественным. Иван Степанович, у которого он был два дня назад, о происшествии на вокзале еще не знал, но два дня прошло, на завод о Скобелеве сообщили, и Жуков сразу же спросил:

— С кем вы там подрались? Что это за выходки, товарищ инженер?

Скобелев рассказал подробно все, что знал о Вениамине Семеновиче, о Кате, об Алексее Журбине. Он никому об этом не рассказывал, храня Катину тайну. Парторгу ЦК рассказать, конечно, было можно.

— Знаете что, — сказал Жуков, когда выслушал длинную речь Скобелева, — я вас по-человечески понимаю. Такие люди заслуживают оплеухи. — Он помолчал, подумал и неожиданно добавил: — Хорошие были времена, товарищ Скобелев, — каменный век. Берет человек дубину и шагает к соседу выяснять отношения.

Скобелев покраснел"

("Журбины", Глава 13, Часть 2)

...сам Кочетов, я бы сказал, не выносит по этому поводу "окончательный приговор", - и правильно делает. Потому как в книге весьма отчётливо показано, что защитить своих граждан от таких чудовищ, как Вениамин Семенович, Советское государство не может:

"Вениамин Семенович усмехался. Он встал, поднял свой чемодан; в чемодане были все пожитки, которые непризнанный гений накопил за сорок лет: десяток книг, заштопанные Катей носки, чугунный Будда, утащенный из реквизиторской какого-то театра, пачка писем той, которую когда-то звали Тайгиной, бритвенный прибор, поношенные костюмы, дуэльный пистолет с отломанным курком — настенное украшение всех комнат, в каких жил когда-либо Вениамин Семенович; поднял и пошел не оглядываясь, — до отхода поезда оставалось меньше пятнадцати минут.

За ним неотступно следовал Скобелев, повторяя:

— Это же подлость, подлость! Вернитесь, в последний раз вам говорю!

Вениамин Семенович не обращал на него никакого внимания. Это было обидно, оскорбительно. Скобелев не знал, что и делать, как вести себя. Позвать милиционера? В самом деле, Вениамин Семенович ничего не украл, никого не убил, он чист перед законом, как агнец. И в то же время он негодяй, он преступник перед маленькой чертежницей, которая, может быть, только сейчас вернулась домой и только сейчас увидела, что нет ни носков, заштопанных ею, ни пистолета на стене, ни самого хозяина пистолета. Скобелев представлял себе эту страшную картину: Катя, изумленная, испуганная, окаменевшая от горя, — и его тянуло ударить кулаком по сутулой спине Вениамина Семеновича, по оттопыренному шляпой уху, по восьмигранным очкам.

Так, гуськом, они вышли на перрон, дошли до вагона. Вениамин Семенович предъявил билет проводнице, поднялся в тамбур. Через минуту он появился в открытом окне.

— Поучитесь-ка жить сначала, потом читайте морали, — сказал он и положил локти на опущенную раму.

— Поучусь! — ответил Скобелев, цепенея. Он уже не раздумывал, как ему быть, звать или не звать милиционера. Он изо всех сил хлестнул ладонью по влажной щеке Вениамина Семеновича. Звук был как выстрел.

Вокруг него зашумели, закричали: «Безобразие! Хулиганство!» Подошел сержант железнодорожной милиции:

— Гражданин! Это вы ударили пассажира?

— Я! — громко и радостно выкрикнул Скобелев. — Я, товарищ милиционер. Кто же еще? — Он дрожал от волнения, что-то говорил, объяснял окружающим"

("Журбины", Глава 13, Часть 1)

Не может хотя бы в силу того, что Советское государство является не полноценным государством, но государством отмирающим, постепенно перестающим удовлетворять растущие запросы становящегося коммунистического общества. В силу чего, нравится то кому или не очень, обществу придётся, на новой ступени развития, вернуться к некоторым отношениям, существовавшим именно в "каменном веке":

"Мы не утописты и нисколько не отрицаем возможности и неизбежности эксцессов отдельных лиц, а равно необходимости подавлять такиеэксцессы. Но, во-первых, для этого не нужна особая машина, особый аппарат подавления, это будет делать сам вооруженный народ с такой же простотой и легкостью, с которой любая толпа цивилизованных людей даже в современном обществе разнимает дерущихся или не допускает насилия над женщиной" (Ленин В.И., ПСС, т. 33, с. 91)

Думается, вопрос о том, может ли толпа цивилизованных людей разнять дерущихся или не допустить насилия над женщиной без "рукоприкладства", а то и использования "дубин", является глупым.

Книжный Скобелев подсказывает таким же как он типичным интеллигентам, что нужно входить в рабочую семью, не боясь и ручного труда:

"Скобелев поднялся не сразу. Пораздумывал. Не мог понять, в чем дело. Думал: погудит гудок, да и перестанет. Гудок не переставал. Пришлось подняться, позвонить на завод. Вода, вот еще не хватало! Неприятность большая. Но что, собственно, изменится, если он, Скобелев, придет на завод? Воду он не остановит — тогда зачем идти? Он рассуждал, с его точки зрения, трезво, последовательно, логично. Логика оставалась логикой, но, кроме нее, были еще чувства; они заставили Скобелева все-таки одеться и выйти в коридор общей квартиры, по которому носились поднятые с постелей мужчины и женщины — соседи Скобелева.

На улице ветер валил его с ног, хлестал по лицу и за шиворот дождем. Скобелев пытался защищаться от дождя, высоко, до ушей, поднимал воротник пальто, застегивая его под подбородком. Но когда понял, что все равно уже вымок и вымокнет еще больше, до нитки, до костей, плюнул на все, в мыслях появилась некая бесшабашность, желание преодолеть этот проклятый ветер; незаметно для себя он прибавил шагу и в конце концов побежал

(...)

Всюду крепили, опутывали тросами, приваривали, приколачивали, поднимали талями. Все знали свое место, всем нашлось дело. Только Скобелев метался от цеха к цеху, не находя, за что бы ему взяться. Он прибежал на завод с намерением совершить подвиг, но подвиг совершал каждый рабочий на своем участке, — а где участок Скобелева? Комната БРИЗа? Папки, столы, пишущую машинку можно не спасать, они на втором этаже, вода до них не дойдет.

Скобелева занесло на земляную перемычку, насыпанную в шпунтовых стенках вокруг котлована будущего сухого дока. Перемычку размывало, и десятки людей подвозили по узким доскам тачки с песком, опрокидывали их; другие люди подхватывали песок лопатами, швыряли его в размывы, прыгали в засасывающую жижу, утаптывали ее ногами. Скобелев хотел им помочь, — не было лопаты, потоптался в воде и понял, что на перемычке он не нужен.

Кто-то крикнул: «Воздуходувка! На воздуходувку людей!» Помчался к воздуходувке — к компрессорной станции, которая подавала сжатый воздух для пневматических инструментов. В кирпичном низком здании, кроме техника Поликарпова, было несколько ребят из ремесленного училища. Они отвинчивали ключами гайки болтов, которыми крепились на фундаментах электромоторы. На полу здесь уже плескалась вода в радужных масляных пятнах.

— Где народ? — крикнул один из ребятишек. — Подымать надо. Дядя, действуй! Жми, дяденька!

Над каждым электромотором с бетонного потолка свисали подвешенные на крюках цепи талей. Скобелев ухватился за цепь и стал быстро перебирать ее руками. Он работал изо всех сил, цепи натянулись, напряглись, мотор качнулся, но подымался он невыносимо медленно, вода уже подступала к его жизненным частям.

Рядом тянули цепи соседних талей, тянули ничуть не быстрее Скобелева, но ему казалось, что его обгоняют, что он отстает. Он заработал руками еще яростнее, он помнил только о моторе, под который подхлестывала вода. Его увлек этот поединок: кто кого? Когда вода дошла почти до колен Скобелева, мотор находился от ее поверхности уже на расстоянии полуметра.

Скобелев вытер ладонью испарину со лба, сердце у него стучало от непривычной нагрузки, как швейная машина, — часто и отрывисто. Дверь воздуходувки распахнуло сокрушительным ударом ветра, она пустила перед собой волну по полу; Скобелева, как языком, облизнул холодный поток косого дождя.

(...)

Скобелев больше не раздумывал: изменилось что-либо в этом бою от его, Скобелева, участия? Что там раздумывать! Он поднял, спас от воды электромотор воздуходувки. Нет, Скобелев раздумывал совсем о другом, — он раздумывал о том, что долгое-долгое время его угнетало, что мешало ему окончательно расправить спину и развернуть плечи. Ему вот поручили руководство БРИЗом, о его работе в БРИЗе отзываются хорошо, — значит, и о нем самом думают хорошо. И Иван Степанович так думает, и Жуков, и все… Но ведь он может стать еще лучше! Он может в полной мере оправдать такое мнение о себе"

("Журбины", Глава 16)

В кого же превратили этого очень нужного героя сценаристы "Большой семьи"? Скажу кратко: в доброго клоуна (из-за чего, вообще говоря, экранный Вениамин Семенович начал выглядеть "злым клоуном"):

И, мало того, в клоуна, которому суют деньги (в книге такого не было и быть не могло, просто потому, что в книге Алексея и Катю от подсобного хозяйства до квартиры подвозил инженер Басманов, и если бы Тоня Журбина зачем-то оказалась на месте событий и почему-то решила бы сунуть Александру Александровичу деньги, она бы получила по шее).

На этом, думаю, разговор собственно о фильме "Большая семья" можно закончить. Остаётся поговорить об общественных условиях, - начиная с того, кто же, всё-таки, из сценаристов несёт за получившееся большую ответственность, и заканчивая тем, как фильм воспринимался сразу после выхода на экраны и как он воспринимается сейчас, - но обо всём об этом позже.