В плену Победы

Продолжу долгий разговор о романе Всеволода Кочетова "Чего же ты хочешь?". Три недели назад, рассуждая о том, мог ли Кочетов претендовать на Нобелевскую премию по литературе, я ушёл немного в сторону, свернув на обсуждение "образа плена" в советской литературе. Теперь, думаю, самое время вернуться к творчеству Кочетова и посмотреть на то, какое место в его произведениях, - включая и самое известное, - занимал "образ плена" и, вообще, "образ войны".

Великая Отечественная война обожгла то поколение, к которому Всеволод Анисимович принадлежал, поэтому неудивительно, что "военная" тема так или иначе присутствует почти во всех его произведениях. При этом, своего "большого" произведения непосредственно о войне Кочетов так и не создал, - хотя и собирался (в его наследии есть лишь "небольшие" повести о военных событиях, написанные на фронте, в перерывах между редакционными заданиями), - так что в большинстве случаев (об одном исключении будет сказано ниже) Великая Отечественная для героев произведений Кочетова является прошлым... но вот отношение между этим прошлым и настоящим от одного произведения к другому менялось весьма примечательным образом.
В "Журбиных" и "Молодости с нами" война - это тяжёлая пора, оставшаяся позади. У многих героев есть собственная "военная история", некоторые из них войной в прямом смысле слова опалены, - как вернувшийся с фронта безногим инвалидом Антон Журбин, - но, тем не менее, они живут дальше и "здесь и сейчас" решают вопросы, которые с войной уже, по существу, никак не связаны. В общем, Великая Отечественная для героев "Журбиных" и "Молодости с нами" - не просто прошлое, но именно эпизод прошлого, одна из страниц биографии, значительная, но не самая важная.

Уже в "Братьях Ершовых" всё резко меняется: спустя десятилетие после Победы героям как бы приходится "довоевать", они пытаются, - без особого успеха, надо отметить, - развязать узлы, завязанные войной. Ярче всего это проявляется в линии возвращения Степана Ершова, - попавшего во время войны в плен и послужившего в "армии Власова", а после отсидевшего много лет в трудовых лагерях, - возвращения не только в родные места, но и, собственно, в семью, которая с большим трудом заставляет себя принять отступника. Сталкиваясь с инженером Воробейным, прислуживавшим гитлеровцам во времена, когда родной город Ершовых был оккупирован, Степан как бы символически заканчивает свою войну: именно после того, как он унизил инженера-предателя, семья окончательно принимает его, а сам он чувствует облегчение.

В "Секретаре обкома" узел, завязавшийся во время войны, разрубает сама жизнь: из ложно понимаемого чувства долга главный герой "тянет" друга, который на фронте спас ему жизнь, защищает его от вполне обоснованной критики, - и, в конце концов, этот друг, будучи директором завода, доводит вверенное ему предприятие до крупной аварии (которая лишь по счастливой случайности обходится без жертв), после которой с должности его всё-таки приходится снять... и, в конце концов, прежние друзья, "фронтовые братья", становятся врагами.

Исторический роман "Угол падения" посвящён событиям Гражданской войны, - но Великая Отечественная, будучи для героев не прошлым, а будущим, о котором сами они даже не подозревают, проникает и сюда; Всеволод Анисимович всячески подчёркивает связь "белого движения" не только с британскими (основными спонсорами похода Юденича на Петроград), но и с немецкими империалистами, - и, кроме того, писатель подробно, упоминая почти все затронутые военными событиями населённые пункты, описывает маршруты белого наступления, что имело для него особое значение: "...в годы войны, меня поразило то, с какой точностью немцы в 1941 году повторили под Ленинградом маршруты белого наступления 1919 года" (Кочетов В.А. Эстафета поколений: статьи, очерки, выступления, письма/Предисл. П. Строкова; Примеч. и сост. В. Кочетовой. — М.: Мол. гвардия, 1979. — 255 с.; с. 165). С некоторым основанием можно сказать, что герои "Угла падения", сами не зная о том, "разыгрывают", - если это слово тут применимо, - события будущего, события обороны Ленинграда от немецко-фашистских захватчиков. Великая Отечественная тут как бы выходит за собственные границы, "разливаясь" на события более отдалённого прошлого, захватывая их и, тем самым, предваряя следующий шаг в этом направлении, сделанный Кочетовым в "Чего же ты хочешь?".

У большинства героев романа "Чего же ты хочешь?" своей "военной истории", по большому счёту, нет: они - представители послевоенных поколений, о войне особо не думают, хотя и помнят. "Военная история" писателя Булатова - одного из основных персонажей произведения, - на сюжет особо не влияет; ей и посвящена-то всего пара строк: "...а дальше ударила война, и техник Булатов все ее годы провел на военных аэродромах: летать, верно, не летал, но в боях участвовал, не раз отстаивал аэродром и от воздушных атак, и от прорвавшихся вражеских танков, и от парашютных десантов". Продолжают свою войну, - каждый очень по-разному, - лишь бывшие эсэсовцы Клауберг и Сабуров-Карадонна: первый, по мере возможности, пытается закончить начатое, второй стремится искупить свою вину перед (прежде всего) своим народом и всем человечеством... и многие ли понимают, что Сабуров-Карадонна является самым главным героем романа? 

Кажется, что для большинства героев "Чего же ты хочешь?" война - даже не вчерашний, а позавчерашний день, далёкое прошлое. Кажется... но если присмотреться, то через многие мелкие, незначительные (на первый взгляд) подробности, - от поминания Красухи ("Двести восемьдесят человек! – думал Булатов. – В живых не оставили даже грудных ребятишек. Почему же в мире знают Лидице, знают Орадур, хотя в Лидице ни женщин, ни детей не расстреливали и живьем в огонь никого не кидали, но совсем не знают о псковской, русской Красухе? Почему даже советские публицисты непременно оснастят свои статьи названиями Лидице и Орадур, но о Красухе не вспомнят?") до воспоминаний о картошке ("Имеет! -Ия поспешно рылась в бумагах, набросанных на подоконнике.– Вот! – Она выхватила из пачки газету, развернула ее, стала ли стать страницы. – Слушайте… Я перевожу с французского. Слушайте! «Не даром же в Германии говорят о „медхенвундер“ – немецком „девичьем чуде“, которое приятно изменило внешность девушки. Она все меньше походит на мускулистую валькирию, которую так ценили нацисты и сходство с которой объяснялось злоупотреблением картофелем и спортом». Это статья французского журналиста о неонацизме в ФРГ. Как вам она нравится? То, что говорят о немках, ваш парнишка приложил к нашим девчонкам, да еще и культ личности приплел. Кто он такой? Может быть, я его знаю?"), - открывается основной смысл, заключающийся в том, что война не закончена. Финальный срыв Клауберга:

"В комнате стоял полусвет от торшера с абажуром из синтетической пленки. В этом свете лицо Генки казалось бледнее обычного, оно было почти белым и, круглое, мальчишеское, постепенно стало все больше тревожить память Клауберга. Мало этого проклятого Голубкова, думал он, вот и еще кто-то из прошлого лезет в душу, будь он тоже проклят. Он увидел рыжие веснушки на этом белом круглом лице, увидел растрепавшиеся Генкины светлые волосы и глаза, устремленные на него с каким-то вопросом. «Он,– сказал себе Клауберг,– он! Тот, из Чудова. Звереныш». Его бросило в жар, он не донес рюмку до рта, поставил ее обратно на стол. Забытое, острое, ни с чем иным не сравнимое чувство жестокого властвования над человеком передернуло его всего, охватило неудержимой судорожной дрожью.
  – Жизнь, значит, любишь? – сказал он, подымаясь.– А смерть ты видел?
  Пьяному Генке показался смешным вопрос гостя. Он ухмыльнулся во весь рот, добродушно и понимающе: дескать, оба мы надрались, ну и что тут такого? И тотчас ощутил удар в лицо. Это было как толчок – тупое, резкое, бросающее на спину.
  Недоумевая, он поднялся с пола, в глазах его были смятение, растерянность.
  Клауберг снова ударил, и Генка снова упал. Встав, он начал пятиться от непонятного, озверевшего человека с железными руками. Дойдя спиной до диванчика, он опустился на него. Клауберг стоял над ним, как глыба.
  – Любишь жизнь?
  – Люблю,– сказал Генка и получил пощечину.
  – Любишь? – Новая пощечина. – Любишь? Любишь? – Клауберг хлестал его правой и левой, правой и левой. Генкина голова моталась из стороны в сторону. Нет, он не пытался кинуться и укусить того, кто его бил, нет, он не плюнул ему в лицо, он только заслонялся руками, извиваясь под ударами, стонал и вскрикивал, а Клауберг в исступлении все бил, бил, бил… Он плевал в это круглое веснушчатое лицо.– Вот, вот! Тьфу! Гаденыш! Мразь! – Все, что штурмбанфюрер СС не сделал тогда в Чудове, все, что более чем четверть века носил в себе мутным осадком, все мучившее его он выплескивал в это мальчишечье лицо, так похожее на то, давнишнее.
  И только когда Генка потерял сознание, то ли от побоев, то ли от выпитой водки, Клауберг остановился. В какой-то короткий миг пришло отрезвление. Что же это такое? Что случилось? Почему? Он схватил со столика не рюмку, а стакан для воды, вылил в него остатки водки из бутылки – это составило половину стакана, дополнил бальзамом и жадно, одним духом выпил. Потом взял графин и вылил всю воду из него на Генкину голову. Генка застонал, шевельнулся. Открыл один глаз.
  – Зачем же вы так, господин Клауберг? – сказал он, всхлипнув. – Что я вам сделал?
  Оставалось прикинуться мертвецки пьяным, что Клауберг и сделал. Под взглядом Генкиного глаза, из которого катились слезы, он, шатаясь, походил по комнате, задевая за стулья, роняя их, бормоча ругательства, и в конце концов плюхнулся на диван рядом с Генкой и захрапел.
  Он и в самом деле скоро уснул. Проснулся, когда уже было светло. Огляделся, вспомнил все, что произошло ночью. Генки рядом не было. Встал, кое-как расправил мятые брюки и пиджак, пошел искать Генку. Тот спал у себя в комнате. Лицо его было в синяках и кровоподтеках, правый глаз скрылся в тяжелой опухоли.
  Клауберг подумал-подумал, стоя над ним, порылся у себя в бумажнике, достал бумажку в сто долларов и положил на тумбочку возле Генкиной постели. Потом, захлопнув за собой дверь на французский замок, вышел на улицу, отыскал раннее кафе, заказал рассеянной официантке завтрак. Она принесла ему совсем не то, что он просил, но он и сам забыл, что заказывал, и как рассеянно она обслуживала, так же рассеянно он ел. Надо было дотянуть до начала работы в издательской конторе в Лондоне. Он понимал, что если этот парень, может быть, и успокоится на ста долларах компенсации за битую морду, но Голубков-то где-то есть и способен оттуда с полной для себя безнаказанностью делать с ним, Клаубергом, что угодно. В любую минуту могут прийти с площади Дзержинского. Надо уносить ноги. Но не по-глупому, а по-умному: надо получить разрешение на двух-трехдневный приезд в Лондон для согласования кое-каких накопившихся вопросов. Если следят, если проверяют, все будет законно, в порядке работы, вне подозрений", - 

символически важен, потому что показывает это со всей наглядностью. Постепенно это осознаётся, - точнее, должно бы осознаваться, - не только читателями, но и самими героями... и советская "золотая молодёжь", эти парни, которые только что глушили виски и джин, которые только что рассказывали о целых системах одурачивания начальства, получив от "западных гостей" очередной "идеологический укол", вдруг запевает грозную песню военных лет, и вот уже единый поющий организм свидетельствует: "...Идет война народная, священная война!", - идёт здесь и сейчас, не прекращаясь ни на мгновение.

Роман Кочетова "Братья Ершовы" содержал в себе одну "линию пленного", о которой рассказано выше. "Угол падения" даёт уже своеобразную галерею различных типов пленных, типов поведения в плену, типов плена: "красный генерал" Николаев и советский инженер Илья Благовидов, стойко переносящие "белое правосудие" и мужественно встречающие смерть; чекист Осокин, создающий себе выдуманную биографию и, при первой возможности, организующий побег для себя и товарищей; новгородские красноармейцы, помогающие Осокину скрыть от "белых" свою личность и, затем, бегущие из плена вместе с ним, - и так далее, вплоть до "дважды плененного" мужика, успевшего побыть и красноармейцем, и белогвардейцем, которого Павел Благовидов допрашивает после разгрома войск Юденича... своего рода плен выпадает и на долю Ирины Благовидовой, которую собственные ошибки и страхи намертво привязывают к обречённому "белому делу", лишают Родины и будущего. "Чего же ты хочешь?", - уж не знаю, по осознанному желанию Кочетова или просто так получилось, - показывает, как всё советское общество оказалось в плену у войны, в плену у своей собственной Великой Победы, которую оно словно так и не пережило.