" #Язык " и " #Мова " (происхождение "Белорусского вопроса")

Сегодня считаю нужным опять вернуться к «Белорусскому вопросу», — на сей раз для того, чтобы рассмотреть его в, так сказать, национальном разрезе. Ковыряться в этом у меня нет особого желания, — но... национальный вопрос на «постсоветском пространстве» стоит, пожалуй, острее, чем где бы то ни было в Европе (и не только). Заранее прошу прощения у белорусов и украинцев, если вдруг таковые окажутся среди моих читателей... намерения обидеть вас у меня не было, — но некоторые мысли, высказанные ниже, вы можете посчитать оскорбительными для себя; строго прошу меня не судить, — моё мнение, в конце концов, является мнением человека, родившегося и выросшего в маленьком подмосковном городе, для которого Москва с первого дня жизни была «столицей мира».

Острота, которую национальный вопрос приобрёл на «постсоветском пространстве», объяснима. Большинство европейских национальных границ, в том виде, в каком они установились к сегодняшнему дню, — сложились по итогам кровопролитных войн. При этом, вплоть до середины прошлого века чуть ли не по всей Европе оставались «открытые вопросы», вызывавшие новые и новые боевые столкновения... но в середине XX века по всей Европе, — от испанской границы до, вообще говоря, Волги, — проехалась катком военная машина немецко-фашистской Германии, и национальная гордость многих европейских народов была ею, мягко говоря, придавлена.

 После этого в западной части Европы свой порядок установили американские империалисты, которые оставили освобождённые ими нации примерно в том состоянии, в котором их освободили (основательно надавив на самих немцев). В восточной Европе, которую (за исключением Греции) освободила Красная Армия, национальная гордость освобождённых народов получила несколько больший простор (сейчас это почему-то не ценится); многие вопросы межнациональных отношений здесь были «окончательно разрешены» такими способами, как «переселение народов» (советско-польские «обмены населением», выселение немцев из Чехословакии) и «назначение виноватого» (на севере очагом напряжённости была признана Восточная Пруссия, на юге Болгарию заставили отказаться от притязаний на Македонию). Где-то решения были отложены, — и, в дальнейшем, это привело к Югославской войне... которую «Мировое сообщество» в лице, прежде всего, американского империализма закончило, тоже используя приём «назначения виноватого» (на это место были определены сербы). Ну, а греко-турецкое противостояние, кстати, тлеет до сих пор.

«Постсоветское пространство» оказалось в совершенно ином положении: «внешнего судьи» здесь не было, границы, ставшие в 1991 году государственными, — это административные границы, которые само государство-победитель установило внутри себя. При этом, данные границы устанавливались отнюдь не с прицелом на последующий «развод», — но, напротив, именно так, чтобы все нации и народности Советского Союза могли развиваться в едином союзе, не разрушая этот союз. После того, как на месте единого государства было образовано несколько отдельных, отношения между которыми закономерно стали ухудшаться (кое-где сразу же приведя к вооружённым столкновениям), — вопрос об изменении границ просто не мог не возникнуть. Тем более это касается земель исторической Руси, ставших, — никуда от этого не деться, — своеобразным ядром сперва Российской империи, а потом и Советского Союза. Проживающие здесь нации говорят на родственных языках, имеют похожие культуры, представителя одной бывает очень трудно отличить от представителя другой, — но, в то же время, различия и противоречия есть... потому национальный вопрос и встаёт в полный рост.

В статье «Какое есть дело рабочему классу до Польши?» Фридрих Энгельс отмечал: «Кроме того, ни одна государственная граница не совпадает с естественными границами национальности, то есть с границами языка» (Маркс и Энгельс, Соч., 2-ое изд., т. 25, с. 160). На «постсоветском пространстве», где все прочие признаки нации, выделенные Сталиным (территория, культура, экономическая жизнь), являются, по существу, общими для множества народов, именно естественные языковые границы приобретают особое значение. В случае же с тремя народами, которые наследуют Руси, целесообразно, думается, рассмотреть эти границы не только в пространстве, но и во времени, — для того, чтобы лучше понимать события дня сегодняшнего.

Начнём с неоспоримого. Русские, белорусы и украинцы разговаривают на восточнославянских языках, относящихся к группе славянских языков, считающихся «родственными», — есть научные основания полагать, что некогда существовал единый славянский язык, от которого произошли все современные. Восточнославянские языки имеют между собой «более близкие» родственные связи, нежели с другими славянскими языками; по мнению большинства исследователей, все они произошли от языка, именуемого «древнерусским».Но вот начинаются странности: русские именуют свой язык «(русским) языком»; сербы и болгары (южные славяне) свои — «српски језик» и «бъ̀лгарският езѝк», соответственно; поляки и чехи (западные славяне) называют свои языки — «Język polski» и «český jazyk»... в общем, во всех (даже приходящихся друг другу «очень дальними родственниками») славянских языках определяющее слово «язык» мужского рода и звучит похоже (содержит звуки «й», «з» и «к»); так же, «русьскъ языкъ», — называли то, на чём разговаривают, и жители Древней Руси. И вдруг между Востоком и Западом происходит «сбой», — в украинском и белорусском языках слово «язык» меняет пол и начинает звучать совершенно не так, как в остальных: «мова».  

«Распределение» предметов окружающего мира и явлений природы по родам — это важная часть «картины мира» любого языка. Поскольку большинство «живых» современных языков возникло в условиях патриархата, «мужского господства», —  то в них, зачастую, «мужское понимается как норма... слово «человек» равно слову «мужчина»», а «женскому» остаётся место чего-то если и не «патологического» (отклоняющегося), то «подчиненного», «второстепенного». Славянские языки, в этом отношении, мало чем отличаются от прочих, — но, повторю, есть два славянских языка, которые выделяются настолько, что может (если вообще ничего не знать об их прошлом) возникнуть вопрос, а славянские ли это языки, и индоевропейские ли вообще.

Общепризнанно, что украинский и белорусский языки находились при своём формировании под сильным влиянием польского и русского. Как в этих двух «подавлявших» языках называется «язык», уже сказано ниже; однако это обозначающее слово - не единственное, относящееся к языковой деятельности. В частности, в современном русском языке по сей день сохранилось слово «молва», означающее сведения, распространяющиеся на определенном языке из уст в уста, слухи, — а в польском языке слово «mowa» означает устную и письменную речь, использование языка в жизни. Итак. В прошлом у белорусского и украинского — древнерусский «язык»; по бокам — русский и польский, опять же, «языки», в которых есть слово «молва»... а в белорусском и украинском, повторю, язык называется «мова», — и, думается, в его происхождении можно не сомневаться. Возможно, Вы, товарищ Читатель, полагаете, что в самоизоляции я превратился в великорусского шовиниста, и сейчас буду рассказывать о «неполноценности» украинского и белорусского языков... но этого не будет. Я говорю совсем о другом: о том, что в некоторый момент времени в сознании русских предков нынешних белорусов и украинцев произошёл некий перелом, — они пришли к мысли, что говорят и думают не на «языке», а на «мове», что «мова» является их языком... и вот только в этот момент времени (не раньше) можно говорить о зарождении белорусской и украинской наций. Пока определённая часть населения земель Великого Княжества Литовского говорила на «языке», — она, эта часть, продолжала принадлежать к русскому племени, как и население Великого Княжества Московского (позже — Русского царства); язык, на котором говорили русские в Литве, сильно отличался от языка русских в Москве, — но до тех пор, пока и там, и там говорили на «языке», они оставались диалектами одного языка (сразу оговорюсь, что с «нравственной» точки зрения «нормальным русским языком» не был ни один из них, поскольку «русской литературной нормы» ещё просто не существовало... ну, а исторически «норма», естественно, была за теми, кто сильнее, как это и бывает обычно).

Чёткого ответа на вопрос о том, когда же именно будущие украинцы и белорусы начали говорить на «мове», мне у современной науки найти не удалось. Она бодро выделяет «западнорусский язык», который провозглашается «старобелорусским» или «староукраинским», в зависимости от настроения, — и... «Как отмечает академик Аркадий Журавский в своей работе «Гісторыя беларускай літаратурнай мовы», в «Катехизисе» Будного присутствует значительное количество белорусизмов, которые только что начали входить в литературное употребление того времени: «бачити», «взоръ», «выховати», «згинути», «карати», «краина», «личьба», «мова», «мовити», «надея», «наставникъ», «прикрий», «пытанье», «справа», «ховати» ( Жураўскі А. Гісторыя беларускай літаратурнай мовы. — Мн., 1967. — Т. 1; с. 187 — 201 )». Однако Симон Будный умер в 1593 году, а в Статуте Великого Княжества Литовского 1588 года значится: «Которая конъфедерацыя с польское конъстытуцыи водлугъ права, кождому народу належачого, на руский езыкъ преложона и руским же писмомъ в сес[ь] статутъ уписана и слово от слова такъ се в собе маеть»; и в «Лексисе» Зизания (1596 год) тоже упоминается »словенский язьик«, в качестве «диалекта» которого рассматривается «простый руский». То есть, с 16 века русские Литвы, — под легко устанавливаемым польским влиянием, — стали употреблять слово «мова» (в частности, в Статуте 1588 года упоминается «неповстегливая мова», несдержанная речь, за которую следует наказывать заключением в »двор судовой« на 12 недель), но свой язык всё ещё называли «езыком» и «язьиком». 17 век — это время русско-польских войн, в которых, есть такое подозрение, русское население Литвы сочувствовало «Москве»; время от времени на белорусских землях появлялись «московские» войска, — а в 18 веке Российская империя постепенно отбила их у Польши... то есть, в 17 — 18 веках язык русских Литвы должен был находиться под возрастающим «московским» влиянием, а тут «мове» взяться было неоткуда. В первой половине 17 века церковный поэт Кирилл Транквиллион-Ставровецкий писал: «АнЂ язьíк, анЂ слóво моє́... Ум мóй свЂтом бозким просвЂщéнній и язьíк мóй премудростю небесною напоє́нній», а в предисловии к изданию книжки его стихов (1646 год) есть упоминание «сладкоглаголивого риторского языка и noeтицкого художества» — под «язьиком» тут явно подразумевалась не часть тела. В общем, «переход к мове» у белорусов и украинцев произошёл никак не раньше 18 века, — вновь повторюсь, что под этим «поворотом» я имею в виду не возникновение слова «мова» в разговорном или письменном языке, а «осознание» представителями этих народов, что они говорят на «мове», а не на «языке», — уже тогда, когда они были жителями Российской империи. И связан был этот «поворот» не с «польскими влияниями» или «немецкими происками», — а, прежде всего, с действиями царского правительства, которое не пожелало, скажем так, «принять в великорусский язык» (слово «язык» в старые времена означало ещё и народ) этих русских людей.

«Придумывание» украинцев и белорусов царским правительством происходило по одной «технологии», но в разные сроки. Украинцев «сочиняли» несколько веков, — и, в итоге, в украинском языке сложилась особая картина мира, «направленная против Москвы». Многие слова, вполне понятные и украинцам, и русским, в украинском языке «сменили пол», — настолько, что даже сам «человек» в этой картине мира стал «людина». В украинском мире «людына» общается с себе подобными на «мове» и совместно с ними свершает «працу» («труд»), — будь украинские националисты чуточку более умными людьми, они могли бы продвигать свой язык в современном мире не посредством законодательных и вводимых явочным порядком ограничений использования русского языка, а именно на этой основе, рекламируя его, как самый «феминистский» из существующих. В белорусском же языке это если и присутствует (всё-таки, он тоже стал «мовой»), то выражено значительно слабее; там на «мове» разговаривает и «працай» занимается «чалавек». Основательно «сочинять» белорусов начали только во второй половине XIX века, после подавления очередного Польского восстания, — именно тогда (в противовес «Мужицкой правде» Калиновского), усилиями губернатора Муравьева, в «Северо-Западном крае» по инициативе официальных властей на белорусском языке увидели свет издания «Беседа старого вольника с новыми про их дело» и «Рассказы на белорусском наречии», то есть, при отсутствии системы всеобщего образования на великорусском языке, для местных жителей стали издавать книги понятными словами... которые, естественно, и воспринимались, как источник литературной нормы.

По большому счёту, если отделить «пересечения» с украинским («мова», «праца») и прямые заимствования из польского («гонар»), — «собственно белорусскими», отличающими белорусский язык от русского, останутся только иная орфография и особое произношение. Поэтому, при большом желании, белорусский язык можно рассматривать, как говор русского... но последнее слово тут, разумеется, остаётся за самим носителем языка. Белорус, воспринимающий русский язык, как «литературную норму», а свой — как его диалект, сразу становится русским, немедленно получая признание от остальных русских (чего не происходит с украинцами, «хохляцкое» происхождение, если о нём известно, им припоминают долго и часто).

Отдельный вопрос — возможность «белорусской коренизации», (принудительного) обучения русских белорусскому языку. Тут всё сильно зависит от того, является ли это первоначальным обучением или переобучением. Если неграмотному русскому, — родители которого тоже неграмотны, — из-под, например, Смоленска, объяснить в школе, что «правильно» писать: «вайна»,  «аснова», «дарога», «здароўе», «жыццё», «свабода», «парадак», — он легко усвоит это, поскольку и сам говорит так или примерно так; точно так же, если отпрыску «сугубо белорусской» семьи, живущей где-нибудь под Брестом, в школе объяснят, что «правильно» писать: «война», «основа», «дорога», «здоровье», «житье», «свобода», «порядок» (а ещё заставят выучить, что «Жи/Ши — пиши с И», и растолкуют, что, помимо собственного личного «житья», есть ещё и «большая жизнь»), — то и он сам это воспримет спокойно, и его родители, скорее всего. Но вот насильственное переобучение грамотного русского на белорусскую литературную норму, — доставит тому, кого переобучают, мучение, которое нельзя сравнить даже с насильственным обучением россиянина украинскому языку; а если обучать станут изначально неграмотного ребёнка, но его родители будут иметь представление о том, «как это правильно по-русски», — будет ещё хуже. Примерно так же, разумеется, будет страдать и грамотный белорус, которого станут насильно переобучать на русскую норму, — но сейчас более злободневен именно вопрос «переобучения русских на белорусов»: белорусская «прозападная оппозиция» выражает намерение провести «белорусизацию» образования и общественной жизни, и хотя пока разговор идёт о «мягких формах» и «развитие обоих языков», на деле это может обернуться весьма скверными для «простого народа» последствиями. Впрочем, сейчас — не об этом.

Русский царизм жестоко угнетал белорусов и украинцев, — и это было настоящее угнетение, оно не выдумано. Однако этот гнёт имел особый вид: цари и их обслуга выталкивали (будущих) украинцев и белорусов из русского (великорусского) народа, — но, при этом, не позволяли им полноценно развивать собственные языки, как отдельные (всякому русскому, считающему, что ограничения, введённые «Валуевским циркуляром», были «незначительными» и «политически оправданными», следует хорошенько напрячь воображение и представить, что такие незначительные ограничения из политической целесообразности введены по отношению к его родному языку). Расчленение русского народа, попытка создать из украинцев и белорусов «обломки народа» — одно из наиболее мерзких преступлений царизма. К началу XX века последствия этого преступления привели к возникновению напряжённости, которая могла обернуться «большой резнёй», — но была «сброшена» (по крайней мере отчасти) в ходе Первой Мировой и Гражданской войн, а после сведена на нет благодаря разумным действиям русских большевиков. Некоторые из их вождей страдали великорусским национал-мазохизмом, — но в тогдашнем положении это было скорее хорошо, чем плохо. 

Под руководством большевиков рабоче-крестьянская власть создала на большей части территории развалившейся Российской империи систему всеобщего (и даже общеобязательного) образования на русском языке; положение русского языка как языка межнационального общения, «рабочего языка» Советского Союза, никогда не закреплялось в законах, — но это не имело никакого значения: прожить всю жизнь в СССР, не зная русского языка, можно было разве что в какой-то очень-очень глухой деревне, а как-либо продвинуться по работе или службе без этого знания было невозможно. При этом, развитие других языков не ограничивалось, — напротив, для него принимались все возможные меры, были созданы системы обучения на языках других народов СССР (всячески поощрялось и изучение этих языков русскими), литературы на них печаталась большими тиражами (не только художественной, но и научной), всё население страны советские руководители старались так или иначе приобщить к культуре если и не каждого, то очень многих народов Союза, великорусский шовинизм подавлялся даже жёстче, чем местный национализм. В конечном счёте, всем жителям Советского Союза был предоставлен выбор: «перебираться» в великий русский народ, — или оставаться частью своей нации... и, при этом, одно не исключало другого, и став русским на деле, можно было спокойно продолжать участвовать и в жизни «природной нации». Касалось это и наций, составляющих «Русский треугольник»: к концу 80-ых годов многие украинцы и белорусы, по сути дела, «перебрались» в русский народ, не порывая полностью отношений со своими нациями. Однако в конце 80-ых, из-за известных событий, — причины которых лежат совершенно не в плоскости межнациональных отношений, — людям всех наций, включая русскую, украинскую и белорусскую, пришлось делать выбор, который (по причинам, которые, опять же, всем известны) не назовёшь свободным.

В случае с Белоруссией, это привело к попытке построения «чисто белорусского государства», с гербом Великого Княжества Литовского, флагом белорусских коллаборационистов времён Великой Отечественной войны (в 1918 году под этим же флагом была провозглашена «Белорусская Народная Республика», но её трудно назвать полноценным государством) и белорусским в качестве единственного государственного языка. «Национальное строительство» не заладилось, и местное население, сделав национальный выбор, сперва избрало президентом Лукашенко, а потом, в 1995 году, проголосовало за то, чтобы русский язык стал государственным; в итоге, численность говорящих на белорусском языке (не тех, кто как-то им владеет, а именно использующих его в повседневной жизни) «специалисты» Европейского Союза сейчас оценивают в 400 тысяч человек... примерно столько людей, в настоящее время, принадлежит к белорусской нации, и далеко не все они живут в Беларуси. Большая часть оставшегося населения современной Беларуси, — примерно 9 миллионов человек из почти 10, — принадлежит к той же нации, что и большинство населения России; частью культуры этой нации является творчество Василя Быкова, Светланы Алексиевич, Сергея Михалка и других белорусских писателей и поэтов, пишущих на русском языке (их произведения, написанные на белорусском, естественно, являются достоянием белорусской национальной культуры), — в своих произведениях они поднимают вопросы, важные для всего населения «постсоветского пространства» (и не особо важные для тех, кто живёт за его границами и никак с ним не связан).