О «культовом» произведении Солженицына «Один день Ивана Денисовича» мне уже случалось раз говорить, — а нынешний непростой год прямо-таки заставляет вернуться к нему ещё раз. В сегодняшних условиях время начинает ощущаться как-то по-другому, — и об этом, скажу откровенно, хочется поговорить... а как тут без классики?
Для тех, кто не знает: «Один день» — это слезливый рассказ об одном дне заключённого сталинского лагеря... одного из тех ловких заключённых сталинских лагерей, по милости которых «средние» постояльцы означенных учреждений получали меньше еды, чем «кровавый режим» на каждого из них выделял («в обед он закосил кашу», — то есть, по молчаливому сговору с мелким лагерным начальством, получил две порции вместо одной). Оторвав тушу от нар в пять часов утра («В пять часов утра, как всегда, пробило подъем... до развода было часа полтора времени своего, не казенного, и кто знает лагерную жизнь, всегда может подработать», то есть, можно было поваляться чуть дольше), сей ловкач в течение суток претерпевает всякие телесные и нравственные страдания, чтобы в десять часов вечера снова отправиться в царство грёз («Раньше десяти не уснешь»), — МОСКВИЧИ, ОЦЕНИТЕ ЭТОТ ГРАФИК, — а заканчивается тягомотина проникновенным: «Таких дней в его сроке от звонка до звонка было три тысячи шестьсот пятьдесят три. Из-за високосных годов — три дня лишних набавлялось».
Не знаю, существует ли в русском языке слово «набавляться», — тут классику русской литературы, ясное дело, было виднее, — но общий смысл понятен: «кровавый Сталин», в дополнение к остальным своим «кровавым злодеяниям» против простого русского человека, ещё и, коварно использовав календарь, заставил его отсидеть в неволе «три дня лишних». Три дня. Лишних. Три.
На советских читателей, — в особенности, конечно же, интеллигентных, — эти слезливые словоизлияния произвели, как известно, впечатление неизгладимое. Когда жизнь Александра Исаевича закончилась, в «Советской России» это неизгладимое впечатление отлилось в чеканные слова: «Солженицын – великий писатель» (неважно, кто их написал, важно, что напечатали). Но я веду речь не о Солженицыне. Я говорю о времени.
В древние времена люди, ещё даже не знавшие, что Земля вращается вокруг Солнца (а не наоборот), заметили, что промежуток времени между двумя следующими друг за другом весенними равноденствиями или летними солнцестояниями (год) не измеряется целым числом дней, то есть продолжается в течение определённого числа дней и ещё нескольких часов. Примерно за две тысячи лет до того, как Солженицын взялся писать «Один день Ивана Денисовича», на основе этого научного открытия был разработан юлианский календарь, в котором каждый четвёртый год становился «на один день длиннее» обычного. Поскольку, однако, «довесок года» не составляет целого числа часов, такое нововведение привело к тому, что при исчислении лет, в самом деле, накапливался «лишний день», — один за 128 лет. Поэтому за примерно три с половиной века до обнародования «Одного дня Ивана Денисовича» был разработан другой календарь, григорианский, которым человечество пользуется до сих пор, — в нём накопление «лишнего дня» происходит за 133 года.
То есть, герой Солженицына, приговорённый к десяти годам заключения, за счёт 1944, 1948 и 1952 високосных годов просидел не три лишних дня, а половину дня, — да и то лишь в том случае, если его отпускали в то же самое время суток, когда и поместили в лагерь, с точностью до часа. Литературному власовцу, ради нагнетания нужного настроения, следовало бы описать «злоключения заключенного» только до обеда, и в конце, как бы между прочим, проникновенно отметить, что, мол, из-за календаря эти мучения продлились на день дольше. Впрочем, — ради чего, собственно, я об этом всём и рассказываю, — читатели «самой читающей страны мира» запросто проглотили вышеозначенные «три дня лишних». Проглотили, переварили и получили впечатление, которое иные деятели носят с собой вплоть до сего дня. Меж тем, на дворе-то стоял 1962 год, — читать умели уже все поголовно, а «жизнь под телевизор» ещё отнюдь не была в обычае. Советских людей к тому времени сильно изломали, и «партийная бюрократия» даже научилась стрелять по толпе, — но насчёт того, насколько плохо всё было уже тогда, ныне распространены ложные представления, зачастую считается, что всё ограничивалось «отдельными недостатками». Не ограничивалось. И кто бы что себе сегодня ни думал, то, как эти «три дня лишних» были восприняты советскими читателями, о тогдашнем состоянии советского общества говорят очень многое.
Комментариев нет:
Отправить комментарий