К вопросу о национальностях, "автономизации" и национал-мазохизме товарища Ленина

Когда некоторое время назад я написал о «великорусском национал-мазохизме», который иногда двигал товарищем Лениным, — Вам, товарищ Читатель, это, скорее всего, чрезвычайно не понравилось. И я Вас, поверьте, очень хорошо понимаю. Однако то, что Вы прочитаете сегодня, — Вам не понравится ещё больше... а по-другому, уж простите, нельзя. Я из уважения к Ленину по-другому не могу.

«Мазохизм» — это, вообще говоря, такое половое извращение. Каким-либо образом «приклеивать» его к Ленину — нехорошо, но... я просто не знаю, как ещё обозначить склонность к получению удовлетворения через причинение себе страданий, через провоцирование собственных страданий, пусть даже речь идёт об удовлетворении не половом, а морально-политическом. Этим идеологическим недугом страдали (и продолжают страдать) многие достойные, — достойнейшие, — русские люди; сам Ленин, которого я очень уважаю, подцепил его (как я постараюсь показать ниже) от людей, которых я уважаю не меньше... однако, всё же, речь идёт о недуге, и даже, пожалуй, об извращении. Болезнь благородных людей остаётся болезнью, — и то, что она, эта болячка, в какой-то мере проистекает из самого благородства, является его следствием, не делает болезненное состояние здоровым.

Дело крайне осложняется тем, что в российском коммунистическом движении, к настоящему времени, уже многие годы существует культ личности Ленина. Собственно, пресловутое «разоблачение культа личности Сталина» на XX съезде КПСС и после него как раз и обернулось окончательным утверждением данного культа: до 1956 года в сознании советских коммунистов существовали «примерно равные по своей величине» два революционных вождя, Ленин и Сталин, недалеко от которых находились фигуры вроде Кагановича, который «помельче», но московское метро в его честь можно назвать, — после же остался только один... совершенный, несравненный, недосягаемый и непогрешимый... Ленин. Существуют ли основания для такого отношения к Владимиру Ильичу? Безусловно, да. Правильно ли такое отношение? Определённо, нет. Оно не имеет ничего общего с ленинизмом, — и сам Ленин, будь он среди нас, полагаю, первым объявил бы этому культу войну на уничтожение. Однако, увы, Ленина с нами нет, — а я собираюсь не воевать с этим культом, но всего лишь указать на одну крупную ошибку, допущенную Владимиром Ильичом, и показать, откуда эта ошибка взялась.

Небезызвестную работу «К вопросу о национальностях или об «автономизации»» Ленин, собственно говоря, не писал, — всякому, кто внимательно читал её, об этом прекрасно известно. Ленин её продиктовал; о состоянии, в котором Владимир Ильич находился, — и которое, собственно говоря, заставило его диктовать, а не писать самостоятельно, — в соответствующем томе пятого издания собрания сочинений говорится так:

«16 декабря 1922 года у В. И. Ленина произошел сильный приступ болезни; в последующие дни состояние здоровья Владимира Ильича стало еще более тяжелым, у него перестали действовать правая рука и правая нога. Ленин хорошо сознавал опасность своей болезни и, чувствуя, что может в ближайшее время совсем выйти из строя, решил продиктовать ряд записей, высказав в них мысли и соображения, которые считал «наиболее важными» — о путях строительства социализма в России, о партии и мерах ее укрепления, о перспективах мирового революционного движения. 23 декабря Ленин попросил у врачей разрешение продиктовать стенографистке в течение пяти минут, «так как, — сказал Владимир Ильич, — его волнует один вопрос, и он боится, что не заснет». Получив разрешение, Ленин вызвал М. А. Володичеву и продиктовал ей первую часть «Письма к съезду». На следующий день Владимир Ильич выразил желание продолжать диктовку и в ответ на возражение врачей, как рассказывала позднее М. И. Ульянова, поставил вопрос ультимативно: или ему будет разрешено ежедневно, хотя бы в течение короткого времени, диктовать его «дневник», как Ленин назвал свои записи, или он совсем откажется лечиться. По настоянию Ленина ему было разрешено ежедневно диктовать 5—10 минут. В дальнейшем здоровье Ленина стало постепенно улучшаться, и ему было разрешено диктовать 30—40 минут в день» (ПСС, т. 45, с. 591 — 592) 

Далее к этому добавляется: «Будучи тяжело больным физически, Ленин сохранял полную ясность мысли, необычайную силу воли, величайший оптимизм» (там же), — но доказательств (например, данных об освидетельствовании Владимира Ильича психиатром после сильного приступа, который, по меньшей мере, мог задеть мозг) не приводится. И затем: «Вплоть до 6 марта, когда снова наступило резкое ухудшение состояния здоровья Владимира Ильича, он фактически работал, диктовал свои записи, готовился к XII съезду РКП(б). За это время он продиктовал несколько больших писем и пять статей». То есть, по существу дела, последние работы Ленина, включая и «К вопросу о национальностях», были им продиктованы в предсмертном состоянии. Если я назову их «предсмертным бредом», — это, скорее всего, будет расценено, как проявление неуважения... но уважают ли Ленина те, кто за чёткую политическую позицию выдают предсмертное бормотание?

Вышеуказанные обстоятельства породили у определённой части нынешних российских коммунистов сомнения в ленинском авторстве; они не лишены оснований, — но, как мне представляется, главнейшим из них, увы, является тот самый культ, о котором говорилось в начале («Великий Ленин не мог так ошибиться»). Скорее всего, над последними работами Ленина довольно-таки основательно работали редакторы, — но, тем не менее, наиболее спорные мысли, в них присутствующие, скорее всего, в том или ином виде действительно были высказаны Владимиром Ильичом. И даже предсмертное состояние не столько спутало сознание вождя, сколько сдвинуло его (не нарушив порядка), заставив Ленина проговорить и договорить то, к чему он склонялся, — но, будучи здоровым, проявлял осторожность и подавлял эти мысли, чувствуя, что они не вполне правильны.

В итоге, последовательный интернационалист Ленин договорился до того, что, оказывается, «никуда не годится абстрактная постановка вопроса о национализме вообще», и, стало быть, «необходимо отличать национализм нации угнетающей и национализм нации угнетенной»; более того, это различное отношение (кто бы мог подумать!) следует, «по Ленину» (умирающему Ленину), распространить на «национализм большой нации и национализм нации маленькой», — видимо, даже если «большая» нация не угнетает «маленькую» (то есть, доводя эту «логику» до конца, к русскому национализму всегда следует относиться иначе, нежели к китайскому, поскольку китайская нация является «абсолютно большой», а вот русская лишь относительно велика).

Далее Ленин, собственно говоря, разъясняет, что с ним случилось: «По отношению ко второму национализму почти всегда в исторической практике мы, националы большой нации, оказываемся виноватыми в бесконечном количестве насилия», — под влиянием обстоятельств Ленин с точки зрения пролетарского революционера съехал на точку зрения национала большой нации, старшего брата, осознающего свою историческую вину перед младшими... В чём же заключается эта историческая вина? А вот в чём: «...стоит только припомнить мои волжские воспоминания о том, как у нас третируют инородцев, как поляка не называют иначе, как «полячишкой», как татарина не высмеивают иначе, как «князь», украинца иначе, как «хохол», грузина и других кавказских инородцев, — как «капказский человек»»; тут самое ценное — это, разумеется, ссылка на «мои волжские воспоминания», детские воспоминания, которые нахлынули на Ленина... эта ссылка проясняет, откуда что берётся, а вот всё остальное к сожалению, не проясняет ничего. Итак, «изнасилование русским национализмом национализма инородцев» заключается в том, что русские называют «инородцев» всякими оскорбительными словами, оскорбительность многих из которых можно понять, лишь достаточно хорошо владея русским языком... и, более того, оскорбительность которых зачастую не превышает оскорбительности словечка «инородец», которым Ленин вовсю пользуется.

Но как же возместить ущерб, нанесённый национальному чувству «инородцев» тем «подлым изнасилованием», которое великорусские «держиморды» совершают посредством именования татар «князьями», украинцев «хохлами», а выходцев с Кавказа и вовсе «капказскими людьми»? Мне приходит в голову, что для этого следует на законодательном уровне разрешить и закрепить использование таких терминов, как: «кацапы», «русня», — и прочие, которыми «инородцы» презрительно обозначают великороссов... Ленину же не пришло в голову вообще ничего, посему возникла практическая рекомендация: «...надо ввести строжайшие правила относительно употребления национального языка в инонациональных республиках, входящих в наш союз, и проверить эти правила особенно тщательно. Нет сомнения, что под предлогом единства железнодорожной службы, под предлогом единства фискального и т. п. у нас, при современном нашем аппарате, будет проникать масса злоупотреблений истинно русского свойства. Для борьбы с этими злоупотреблениями необходима особая изобретательность, не говоря уже об особой искренности тех, которые за такую борьбу возьмутся. Тут потребуется детальный кодекс, который могут составить сколько-нибудь успешно только националы, живущие в данной республике». Собственно, это единственное, что Ленин предполагал поручить «младшим братьям»; всё остальное должны были делать сами «старшие братья».

Почему «старшим братьям» следовало, «по Ленину», насиловать себя? Потому что: «Для пролетария не только важно, но и существенно необходимо обеспечить его максимумом доверия в пролетарской классовой борьбе со стороны инородцев», — а «инородцы» (надо так понимать, все, включая буржуев и феодальную «элиту»), по логике, проводящейся в обсуждаемой работе, глупы и излишне чувствительны («ни к чему так не чутки «обиженные» националы, как к чувству равенства и к нарушению этого равенства, хотя бы даже по небрежности, хотя бы даже в виде шутки, к нарушению этого равенства своими товарищами пролетариями»). Поэтому к ним, как к неразумным «младшим братьям», нужен особый подход: «Для этого нужно не только формальное равенство. Для этого нужно возместить так или иначе своим обращением или своими уступками по отношению к инородцу то недоверие, ту подозрительность, те обиды, которые в историческом прошлом нанесены ему правительством «великодержавной» нации (...) Вот почему в данном случае лучше пересолить в сторону уступчивости и мягкости к национальным меньшинствам, чем недосолить»; то есть, если кто не понял, «инородцу» нужно уступать не потому, что он прав, а потому, что он «инородец»... «инородцу» нужно уступать, даже если он неправ («лучше пересолить»), потому что всякому «инородцу», даже «инородцу»-коммунисту, оказывается, нужны от русских коммунистов «возмещения» обид, причинённых «великодержавным» правительством, ему требуется «такое неравенстве, которое возмещало бы со стороны нации угнетающей, нации большой, то неравенство, которое складывается в жизни фактически». 

В этих ленинских словах иной раз усматривают «русофобию». Что же, великороссов Владимир Ильич тут, конечно, припечатывает, — но... всем строем этой работы «инородцы» унижаются не меньше, а больше русских. Великороссов Ленин ругает, как «старших братьев», злоупотребляющих своими силой и старшинством, — а за «инородцами», тем временем, закрепляется положение несмышлёных «младших братьев», которым (в силу их несмышлёности) недостаточно «соблюдения формального равенства наций», которым (в силу их несмышлёности) требуются уступки.

Откуда же взялся этот великорусский национал-мазохизм? Почему «старшие братья» должны сами унизить себя? А оттуда и потому, что «националу большой нации» захотелось, чтобы его нация, — интересы «инородцев», на самом деле, его не волнуют, он, на правах «старшего брата», уже всё решил за них, - освободилась от всяких признаков положения угнетательницы других наций, от любых намёков на такое угнетение... стала по-настоящему свободной («Может ли быть свободен народ, угнетающий другие народы? Нет. Интересы свободы великорусского населения требуют борьбы с таким угнетением»), — как будто такое совершенное освобождение одной-единственной нации (ради которого, повторюсь, остальные даже «можно» поставить в положение «такого неравенстве, которое возмещало бы», в положение угнетателей, то есть лишить свободы) вообще возможно, как будто возможно «дочиста» уничтожить национальное угнетение в каком-то одном месте до окончательной победы коммунизма во всём мире.

Источник этого политического извращения без труда отыскивается вовсе не в марксизме, — об отношении этих построений к марксизму разговор ещё пойдёт, — а в русской революционной демократии середины XIX века. Её поэт (а ещё издатель и, в некоторой мере, казначей) Некрасов, работая над своей известной поэмой «Железная дорога», написал: «Да не робей за отчизну любезную... Вынес татарщину русский народ, вынес и эту дорогу железную — вынесет всё, что Господь ни пошлёт! Вынесет всё — и широкую, ясную, грудью дорогу проложит себе», — а потом устыдился (вдруг, мол, татары обидятся), и «татарщину» заменил на «достаточно». Из-за этого довольно сильно пострадал смысл: первоначально царская «большая стройка» и сопутствующие ей безобразия уподоблялись иноземному игу, ниспосланному свыше (возможно, «новое иго» стало наказанием за «крестьянский грех», описанный в поэме «Кому на Руси жить хорошо?», за то, что в русской общине было допущено возникновение таких непростительных отношений между людьми), — в итоге они стали просто испытанием свыше; дорога вынесения иноземного ига есть путь освободительной войны, — а для вынесения просто испытаний бывает нужно и просто потерпеть, прокладывая всё новые и новые «дороги» по велению начальства... но какое значение имеет смысл, если он МОЖЕТ ЗАДЕТЬ «инородцев»?

О том, что Некрасов имел на Ленина огромное влияние, говорить, полагаю, излишне. Порой это влияние перебивало влияние Маркса и Энгельса, и... и, например, в 1918 году в статье «Главная задача наших дней» Ленин поставил перед большевиками и всеми, кто их поддерживал, вот такую задачу: «Чем яснее мы поймем это, тем более твердой, закаленной, стальной сделается наша воля к освобождению, наше стремление подняться снова от порабощения к самостоятельности, наша непреклонная решимость добиться во что бы то ни стало того, чтобы Русь перестала быть убогой и бессильной, чтобы она стала в полном смысле слова могучей и обильной. Она может стать таковой, ибо у нас все же достаточно осталось простора и природных богатств, чтобы снабдить всех и каждого если не обильным, то достаточным количеством средств к жизни. У нас есть материал и в природных богатствах, и в запасе человеческих сил, и в прекрасном размахе, который дала народному творчеству великая революция, — чтобы создать действительно могучую и обильную Русь» (ПСС, т. 36, с. 79 — 80). Там же много говорится и о важности следования пролетарскому интернационализму, и о Мировой Революции, однако... в решающий час, когда стоял вопрос о том, выживет русская революция или погибнет, Ленин облёк свою мысль именно в такие слова: не, например, «счастье рабочих и крестьян», не «полное освобождение трудящихся», — но, следом за Некрасовым, «могучая и обильная Русь». Здесь ещё нет отступления от марксизма, — но здесь уже обозначилась та почва, на которой отступление стало возможным.

Остаётся рассмотреть вопрос об отношении этого национал-мазохизма, рождённого в среде русской революционной демократии, к марксизму. И тут приходится отметить, что с марксистским подходом к национальному вопросу Ленин порвал. Заявление о разрыве выглядело так: «Поэтому интернационализм со стороны угнетающей или так называемой «великой» нации (хотя великой только своими насилиями, великой только так, как велик держиморда) должен состоять не только в соблюдении формального равенства наций, но и в таком неравенстве, которое возмещало бы со стороны нации угнетающей, нации большой, то неравенство, которое складывается в жизни фактически», — и дело даже не в том, что Ленин тут, повторюсь, призывает сделать угнетённые нации угнетающими (во имя «полного освобождения» великороссов)... дело в понятии «великая нация» и том толковании, которое Ленин тут ему даёт. Это понятие взялось вовсе не из буржуазной пропаганды, — последняя вовсю использовала его, но Маркс и Энгельс, основоположники научного коммунизма, разработали своё толкование, которое совсем не сводилось к «величию держиморды».

Собственно, понятие «великая нация» классики марксизма употребляли в двух значениях: моральном и научном. В моральном значении оно имело сугубо положительный смысл: «Великие нации — французы, североамериканцы, англичане — постоянно сравнивают себя друг с другом как практически, так и теоретически, как в конкуренции, так и в науке. Мелкие лавочники и мещане, вроде немцев, которым страшны сравнение и конкуренция, прячутся за щит несравнимости, изготовленный для них их фабрикантом философских ярлыков» («Немецкая идеология»; здесь и далее цитаты даются по второму русскому изданию сочинений Маркса и Энгельса, — т. 3, с. 443); «Пусть не возражают нам, что мы выступаем здесь будто бы в интересах национальных предрассудков немцев. В немецких, французских, бельгийских и английских газетах имеются доказательства того, что именно редакторы «Neue Rheinische Zeitung» еще задолго до революции самым решительным образом выступали против всяких проявлений национальной ограниченности немцев. Хотя, в отличие от некоторых других лиц, они не ругали все немецкое зря и с чужих слов, но зато они исторически показали и беспощадно вскрыли ту гнусную роль, которую Германия безусловно играла в истории благодаря своему дворянству и бюргерству, благодаря своему слабому промышленному развитию; они всегда признавали преимущества великих исторических народов Запада, англичан и французов, по сравнению с отсталыми немцами» (Энгельс, «Демократический панславизм» — там же, т. 6, с. 299 — 300).

Что же касается научного значения понятия «великая нация», то его разработкой занимался, в основном, Энгельс; «величие» наций он связывал с таким свойством, как «жизнеспособность»: «Никто не обращал внимания на большие успехи, сделанные в течение средних веков: расширение культурной области Европы, образование там в соседстве друг с другом великих жизнеспособных наций, наконец, огромные технические успехи XIV и XV веков» («Людвиг Фейербах и конец немецкой классической философии» — т. 21, с. 287), — и противопоставлял национальное «величие» местной ограниченности: «Уже буржуазия благодаря своей промышленности, своей торговле, своим политическим учреждениям работает над тем, чтобы вырвать мелкие, замкнутые, живущие лишь собственными интересами отдельные местности из состояния обособленности, связать их друг с другом, слить их интересы воедино, расширить их местный кругозор, уничтожить их местные обычаи, моды и взгляды, и из многих до сих пор независимых друг от друга провинций и местностей образовать великую нацию с общими интересами, нравами и воззрениями» («Гражданская война в Швейцарии» — т. 4, с. 355).

«Жизнеспособность» нации, по Энгельсу, связана с её способностью быть носительницей прогресса и наличием в ней революционных сил: «Среди всех больших и малых наций Австрии только три были носительницами прогресса, активно воздействовали на историю и еще теперь сохранили жизнеспособность; это — немцы, поляки, мадьяры. Поэтому они теперь революционны» («Борьба в Венгрии» — т. 6, с. 178). Собственно, революционные силы, проявившие себя внутри нации — это то, что может «оживить» даже самый «безнадежный» народ: «Славянский народ, которому свобода дороже славянства, уже одним этим доказывает свою жизнеспособность, тем самым уже гарантирует себе будущее» (там же, с . 179); «Если бы славяне в какую-нибудь эпоху своего угнетения начали новую революционную историю, они уже этим одним доказали бы свою жизнеспособность. Революция с этого самого момента была бы заинтересована в их освобождении, и частные интересы немцев и мадьяр отступили бы перед более важными интересами европейской революции» («Демократический панславизм» — там же, с. 299).

Тем не менее, исходя из исторической практики, Энгельс противопоставил «великие нации» таким, которые были им названы «обломками народов»: «Никто не станет утверждать, что карта Европы установлена окончательно. Но все изменения, поскольку они рассчитаны на долгий срок, должны исходить из того, чтобы крупным и жизнеспособным европейским нациям во все большей и большей мере предоставить их действительно естественные границы, которые определяются языком и общностью симпатий; в то же время обломки народов, которые еще имеются кое-где и которые не способны более к самостоятельному национальному существованию, должны остаться в составе более крупных наций и либо раствориться в них, либо остаться лишь в качестве этнографических памятников, без всякого политического значения. Военные соображения могут иметь здесь лишь второстепенное значение» («По и Рейн» — т. 13, с. 281).

Именно на такой основе сложилось понимания права наций на самоопределение в тогдашнем европейском рабочем движении:

«Это право больших национальных образований Европы на политическую независимость, признанное европейской демократией, не могло, конечно, не получить такого же признания в особенности со стороны рабочего класса. Это было на деле не что иное, как признание за другими большими, несомненно жизнеспособными нациями тех же прав на самостоятельное национальное существование, каких рабочие в каждой отдельной стране требовали для самих себя. Но это признание и сочувствие национальным стремлениям относилось только к большим и четко определенным историческим нациям Европы; это были Италия, Польша, Германия, Венгрия. Франция, Испания, Англия, Скандинавия, которые не были разделены и не находились под иностранным господством, были лишь косвенно заинтересованы в этом деле; что же касается России, то ее можно упомянуть лишь как владелицу громадного количества украденной собственности, которую ей придется отдать назад в день расплаты (...) Таким образом, мы видим различие между «принципом национальностей», и старым положением демократии и рабочего класса о праве крупных европейских нации на отдельное и независимое существование. «Принцип национальностей» совершенно не затрагивает великого вопроса о праве на национальное существование исторических народов Европы, а если и затрагивает, то только для того, чтобы запутать его. Принцип национальностей поднимает двоякого рода вопросы: во-первых, вопросы о границах между этими крупными историческими народами и, во-вторых, вопросы о праве на самостоятельное национальное существование многочисленных мелких остатков тех народов, которые фигурировали более или менее продолжительное время на арене истории, но затем были превращены в составную часть той или иной более мощной нации, оказавшейся в силу большей жизнеспособности в состоянии преодолеть большие трудности» («Какое есть дело рабочему классу до Польши» — т. 16, с. 160 — 161)

К «жизнеспособным» нациям Энгельс относил, помимо упоминавшихся, ещё русских (великороссов) и «турецких славян» (сербов и болгар): «Мы повторяем: кроме поляков, русских и, самое большее, турецких славян, ни один славянский народ не имеет будущего по той простой причине, что у всех остальных славян отсутствуют необходимые исторические, географические, политические и промышленные условия самостоятельности и жизнеспособности» (т. 6, с. 294). Кроме того, классики упоминали и о «великих азиатских народах»: «Это первый случай, когда сипайские полки перебили своих офицеров-европейцев; когда мусульмане и индусы, забыв свою взаимную неприязнь, объединились против своих общих господ; когда «беспорядки, начавшись среди индусов, в действительности привели к возведению на трон в Дели императора-мусульманина»; когда восстание не ограничилось несколькими местностями и, наконец, когда восстание в англо-индийской армии совпало с проявлением всеобщего недовольства великих азиатских народов английским владычеством, ибо восстание бенгальской армии, без сомнения, тесно связано с персидской и китайской войнами» (Маркс, «Восстание в индийской армии» — т. 12, с. 241), — хотя особенностям их развития они, по понятным причинам (главнейшей из которых было отсутствие надёжных данных), уделяли существенно меньше внимания.

В общем, классики, не отрицая, что «великие нации» могут быть угнетательницами, не сводили их «величие» к «величию держиморды», обоснованно признавая их носительницами социального прогресса. Ленин, дополняя классиков, уделял национальному гнёту и борьбе против него особое внимание, отстаивал право на самоопределение и для «малых народов» (вплоть до «обломков»), — но... опроверг ли он когда-нибудь прогрессивную историческую роль «великих наций»? Нет! Ленин не только не опроверг их прогрессивную роль, — в частности, и прогрессивную работу великороссов в России, — но и никогда не пытался её опровергнуть. Вся его революционная деятельность была деятельностью по построению революционной партии великорусского рабочего класса, по организации революционной борьбы великорусских пролетариев, а не по, например, организации «восстания угнетенных народов против русской тирании». Впав в отрицание прогрессивной роли «больших наций», прогрессивного значения их исторической работы, — Ленин пошёл не только против основ марксизма, но и против самого себя. Энгельс, хотя его подход и не был верхом совершенства, шёл от исторической практики, — а Ленин, взявшись за «вопрос об автономизации», увлёкся какой-то «чистой идеей всеобщего национального освобождения», естественным образом превратившейся в собственную противоположность.

К счастью, практическое осуществление ленинской национальной политики оказалось в руках Сталина, который не впитал творчество Некрасова с молоком матери. Сталинский подход был гораздо более спокойным: судя по всему, в конце концов, Иосиф Виссарионович пришёл к тому, что именно русские в России является «главной» революционной нацией, — и, в дальнейшем, действовал, исходя из этого; при этом, его взгляд на русскую революционную нацию был достаточно отстранённым (объективным), она рассматривалась, как (важнейший и ценный) инструмент коммунистического строительства, а обязанности русских людей перед другими нациями и обязанности представителей других национальностей перед ними определялись, как вытекающие из этого. К классическому марксизму такой подход Сталина был гораздо ближе, чем тот, что был выражен в «последних работах Ленина».